Горький — эмиграция в квадрате. Что отвратило писателя от «хороших русских»

95 лет назад, 28 мая 1928 года, в Москву на Белорусско-Балтийский вокзал прибыл поезд, который встречала многотысячная толпа. Вернее, встречала она не поезд, а одного-единственного пассажира. Звали его Максим Горький.

«Нация ликует, вернулся ее идол»

Немецкий биограф Горького, Цецилия фон Штудниц, описывала его встречу так: «Горький может продвигаться вперед лишь маленькими шагами. То и дело он должен пожимать руки, отдаваться объятиям и поцелуям… Но как только он продвигается на несколько метров, снова гремят аплодисменты, переходящие в восторженный рёв. Горький опять должен останавливаться, приветствовать, отвечать на приветствия, благодарить. Это не просто торжественная встреча, это триумфальное шествие. Нация ликует, ее идол вернулся на родину».

В этом фрагменте нельзя не отметить странный тон: вроде бы факты изложены верно — встреча действительно длилась несколько часов, а часть пути до дома, где Горький остановился, москвичи его несли на руках. Но слова «восторженный рёв» и «идол нации» выдают то ли скрытое недовольство, то ли сарказм, а, скорее всего, сложную смесь чувств, в основе которой лежит банальная зависть.

Максим Горький в Италии, 1926 г. Фото: РИА Новости

Дело в том, что если Горький и был «идолом», то не для отдельной нации, а для мировой культуры в целом. Ещё в 1904 году авторитетнейшее издание «Кембриджская новейшая история» в разделе «Современная Европа. Литература, искусство, мысль», констатирует факт: «Ведущими писателями современности являются Анатоль Франс, Лев Толстой и Максим Горький». Чуть раньше, в 1902 году, британский писатель Эмиль Диллон выпускает книгу-исследование «Максим Горький. Его жизнь и творчество» объёмом в 400 страниц. И этот «кирпич» расходится моментально — интерес к русскому писателю был грандиозным. Более того — за истекшие с тех пор четверть века он не угас, свидетельством чему номинации Горького на Нобелевскую премию по литературе. К тому моменту их было четыре — в 1918 и 1923 гг., и ещё дважды в 1928 году. В 1933 г. состоится ещё одна номинация, но об этом в год возвращения Горького на Родину пока еще никто не знал.

Кстати, история с той, последней, номинацией многое объясняет. Ни для кого не было секретом, что премию должен будет получить русский писатель. Опять-таки, ни для кого не было секретом, что Горький её совершенно точно не получит. Почему? А потому, что Запад тогда уже провёл черту, упражняясь в том, что сейчас называли бы «отменой русской культуры». По одну сторону этой черты находились «хорошие русские» — те, кто уехал в Европу. А по другую сторону — «плохие русские», живущие в СССР или вернувшиеся туда. Вот их и надо «отменить». Ну, или хотя бы не замечать, какими бы гениальными они ни были. Нобелевская премия должна была достаться эмигранту. И она досталась — в 1933 году её получил Иван Бунин.

«Хорошим русским» так и не стал?

В течение семи неполных лет — с октября 1921 по май 1928 гг. — Максим Горький формально принадлежал к «хорошим русским». Он выехал из Советской России в Германию, некоторое время лечился на водах в Чехии, потом перебрался в Италию. Иногда этот период его жизни называют эмиграцией.

В принципе, это верно. Только с одним уточнением. То была эмиграция в квадрате. Или, если можно так выразиться, «эмиграция от эмиграции». С самого начала и почти до самого конца своего пребывания за границей Горький сознательно не принимал никакого участия в том, что принято называть «общественной деятельностью эмиграции».

Возможно, из чувства элементарной брезгливости. Уже 10 ноября 1921 года он пишет в Петроград из Берлина: «Здесь все друг друга ненавидят, все друг друга подозревают… Гоняются за мной интервьюеры и фотографы, снимают меня на улицах и настойчиво требуют, чтобы я поделился с ними своей мудростью. А я — не хочу. Распространяется слух, что я поссорился с Советской властью и уехал из России навсегда. Очевидно, поэтому ни одна белая газета, кажется, ещё не обругала меня».

Ясное дело, что с «белыми газетами» Горький не желает иметь ничего общего. Однако и с эмигрантами, которые настроены к нему дружественно, а к Советской власти — лояльно, тоже. 1 октября 1922 года в Берлинском доме искусств состоялось торжественное празднование тридцатилетия литературной деятельности Горького. Организовали его Андрей Белый, Алексей Толстой, Владислав Ходасевич и Виктор Шкловский. Трое из них вернутся на Родину уже в 1923 году. Однако и с ними Горький общаться не спешит. И на своё собственное чествование не приходит.

Сказать, что он бездействует, конечно, нельзя. Именно на это время приходится один из самых плодотворных периодов его работы, своего рода творческий взлёт — только «Мои университеты», финал автобиографической трилогии дорогого стоит, а ведь были ещё и великолепные рассказы 1922-1924 гг. А ещё он много наблюдает. И, надо сказать, в своих наблюдениях объективен. Скажем, в 1923 году он пишет, а в 1925 году публикует статью, где заявляет: «Почти все наиболее сильные и талантливые представители русской литературы живут вне России». И называет ряд имён, среди которых Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Константин Бальмонт, Иван Бунин… Правда, отмечает: «Эти крупнейшие литераторы рассеяны по Европе и отравлены политикой».

«Не хочу писать против людей»

Другое дело, что кроме таланта есть ещё и человеческая этика. А вот тут у деятелей эмиграции были серьёзные проблемы. В полный рост они проявились, когда Европа узнала о смерти Ленина. Русскую эмиграцию захлестнула невиданная волна злорадного ликования. Горький, поддерживавший с Лениным дружеские отношения, конечно, был обижен и оскорблён. Но гораздо больше его расстроило то, что русские литераторы, ещё вчера так велеречиво говорившие о гуманизме и христианском всепрощении, способны радоваться смерти человека, пусть даже и политического противника. И не просто радоваться, а издеваться над этой смертью.

Он дважды принимался за статьи, посвящённые этой странной этике русской эмиграции. Первый раз — после смерти Ленина в 1924 году. Второй раз — после смерти Дзержинского в 1926 году. Вчерне обе статьи были написаны, но Горький их не публиковал в надежде, что эмиграция всё-таки образумится: «Я не хочу писать против людей. Пока — не хочу». Единственное, что он себе позволял, так это высказывать мнение в личной переписке. Так, в мае 1927 года Горький писал Михаилу Пришвину: «Вот смотрю я на то, что осталось, и вижу: гуманитарная интеллигенция наша, сущая “в рассеянии” по Европам, изумительно быстро потеряла лицо своё. Профессор Ильин, опираясь на отцов церкви и богословов, сочиняет “Евангелие мести”, в коем доказывается, что убивать людей нельзя, если только они не коммунисты. А боголюбивая неохристианка Зинаида Гиппиус возглашает присным: не нужно кричать о большевиках, “повесим их в молчании”. Сюда же примыкает и “богочеловек” Н. В. Чайковский, благословивший интервенцию… Я ежедневно просматриваю две-три эмигрантские газеты, и, знаете, тяжело видеть русских людей, которые так оторвались от России, так не чувствуют её и не хотят — или уже не могут? — понять судороги её возрождения, убеждая друг друга всё более малограмотно и скучно, что это — судороги агонии».

Именно это и отвратило Горького от житья в Европе. Именно это и подтолкнуло его вернуться на Родину. И когда принципиальное решение было принято, он после почти семи лет молчания выступил публично, написав статью «О белоэмигрантской литературе», где наконец высказал всё, что должно: «Вы действительно играли значительную роль в процессе развития русской культуры, вы были достаточно энергичными рядовыми работниками её. Но эта работа ещё не оправдывает вашего самомнения и не может оправдать вашей дикой злобы к тем людям, которые ныне правят Россией…Да, в России правят жестоко, но Вам, призывавшим против русского народа “двенадцать языков”, не следовало бы говорить о жестокости. Кто поверит вашему гуманизму, читая и чувствуя, с каким сладострастием отмечаете вы ошибки и неудачи России, и как искренно огорчают вас успехи её? Атмосфера, всё сгущаясь, грозит разразиться последней бурей, которая разрушит и сметёт все культурные достижения человечества; против этой возможности работает только Россия…»

Статья была написана 5 апреля 1928 года. А в мае Горький вышел из поезда на Белорусско-Балтийском вокзале, навсегда порвав с эмиграцией. Ну, и с надеждами на Нобелевскую премию, конечно же. Таким русским её не дают.